Лишняя душа - Страница 72

Шаги.

Он не оборачивается, он узнает уверенную мужскую походку Спелмана. Тот застывает слева от него и громко восклицает: «Черт!»

Альварес протягивает ему свою пачку сигарет, но Спелман отрицательно мотает головой.

– Ну? – спрашивает Альварес.

– Трое мужиков. С перерезанным горлом. В гостиной, сидят кружком. Рене Моран, Эмманюэль Равье и некий Антони Ламарк, если судить по правам, обнаруженным в его кармане. Учитывая состояние трупа, Равье мертв уже не менее недели. Я нашел это в старом шлепанце, – с гримасой добавляет он.

Он протягивает руку, также в перчатке, и передает Альваресу тоненькую пачку бумаг. Бланки для оплаты в страховой кассе. Испещренные мелкими угловатыми неровными буковками. В нескольких местах перо прорвало бумагу. Некоторые листочки несут как заголовок слово «разрез» и дату, другие являются простыми заметками:

...

«Проклятый доносчик нашел фотографии. Нельзя позволить ему донести».

Мрачные рецепты доктора Джекила, подумал Альварес, просмотрев листочки по диагонали, прежде чем вернуть их Спелману, который положил их в пластиковый пакетик.

– Трое мужиков и эта несчастная! Да еще те, другие! Но как могли мы так пролететь?! – с досадой ударяет кулаком по стене Спелман.

– Это я – старый дурак, – отвечает Альварес. – Пора мне завязывать.

Спелман покашливает и не отвечает.

Он любит Альвареса. Они неплохо сработались. Понимают друг друга с полуслова. Но всему приходит конец, и вот наступил конец Альвареса.

И не то чтобы он потерял нюх, или способность рассуждать здраво, или свое необыкновенное умение сопереживать, нет, он потерял целеустремленность, и теперь там, где раньше он видел случай, требующий разрешения проблемы, он видит только страдание. Нет больше целеустремленности, есть только страдание.

Он человек конченый.

– Вы сделали заявление о розыске? – Спелман задает вопрос, избегая смотреть на начальника.

– Нет. Незачем.

– Как это? – удивляется Спелман, неожиданно вырванный из своих меланхолических размышлений.

Не до такой же степени старик потерял сноровку!

Альварес улыбается, улыбка немного грустная, но все же это улыбка.

– Он от нас не уйдет, если именно это тебя волнует.

– Если именно это меня волнует? – нахмурясь, повторяет Спелман. – А что другое должно меня волновать? Глобальное потепление климата? Когда я думаю, что этот подонок выставил нас на посмешище, что он все время звонил нам и расспрашивал о ходе расследования – губы бантиком, медоточивый голосок, повадки кюре-гомика, – мне даже казалось, что он в вас влюблен, – признался Спелман. Вдруг его прорвало: – Он был таким, таким… безликим!

– А я находил его любопытным, – отвечает Альварес, – или, вернее, я назвал бы его… надоедливым и одновременно толковым. Типичный зануда, но с вопросами по существу. Он провел меня, как ребенка!

– Вот это-то меня и злит: мы ничего не видели, ничего не заподозрили! – подхватил Спелман. – Для меня это был просто какой-то пришибленный мужик, один из тех, что проводят жизнь на скамье запасных, наблюдая, как играют другие. Как ему удалось так здорово сыграть комедию?

– Он не играл, – ответил Альварес, раздавив каблуком сигарету. – Он был искренен.

– То есть как?

– Стивен был искренен. И Россетти была искренна. Все были искренни.

Спелман озадаченно уставился на него.

– Вы практикуете теперь психоанализ? – попытался он пошутить.

– Ты и представить себе не можешь, до какой степени он был искренен, – продолжил Альварес. – Искренен до самой смерти.

– Смерти семи человек, – заметил Спелман.

– Шести. Или семи, это зависит от точки зрения.

– Простите, шеф, возможно, я осел, но я ничего не понимаю.

– Занятная точка зрения, – задумчиво повторяет Альварес. – От нее часто зависит смысл того, что видишь. Это как освещение. Напоминает театральное освещение.

Он подходит к мертвому телу и показывает, чтобы Спелман сделал то же.

Осторожно захватывает рукой светлую прядь.

– Театр, Спелман. Здесь носят маски. Но, может быть, тебе будет яснее, если я назову это ролевой игрой?

– Ради чертовой ролевой игры этот тип убил семерых?

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш! Я тебе сказал, шестерых или семерых, – подтрунивает Альварес.

Он приподнимает светлый парик и медленно стягивает его, открывая застывшее лицо.

– Черт подери совсем! Это просто бред какой-то! – восклицает пораженный Спелман.

– Вот именно, – соглашается Альварес, подтягивая к себе руку в белой перчатке, скрытую трупом.

Которая держит скальпель, покрытый кровью.

Он осторожно укладывает обе руки рядом.

– Это действительно чистый бред, когда жертва сама становится собственным убийцей, – замечает он в наступившей тишине.

Они стоят на коленях, глядя на тонкий профиль Стивена Россетти. Он чрезмерно накрашен, правая рука с накладными ногтями, покрытыми ярким лаком, сведена судорогой на рукоятке ножа, которым собиралась защищаться Эльвира, левая рука в перчатке из белого латекса сжимает скальпель, который ее убил.

– Он перерезал себе горло, – заключает пораженный Спелман, – этот психопат перерезал себе горло. Но почему?

Альварес пожимает плечами:

– Ненависть, Спелман, ненависть. Ненависть к самому себе. Самая страшная. Ненависть, которая разъедает, как кислота.

Он указывает на запачканную кровью гостиную:

– Никто, кроме самого Стивена, никогда не жил в этой квартире.